Яков Кротов

ПОКАЯНИЕ

См. Мф. 3,2 ("Покайтесь, ибо приблизилось Царство")

БЕСПРЕДЕЛ ГРЕХА И БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ ПОКАЯНИЯ

В "Революционном гимне" сталинского времени российский милитаризм достигает предельного беспредела - "Миру мы несём рассвет Вселенной". Речь идет о пальбе - "Залп Авроры никогда не смолкнет". Песня, между прочим, явно послевоенная. К вопросу о том, "хотят ли русские войны". Музыку писал грузинский русский Мурадели, слова написал еврейский (думаю) русский Юрий Семенович Каменецкий (неужели еще жив? всюду указано, что родился в 1924 году, а что умер - не указано). Одна фраза из песни стала крылатым выражением: "Есть у революции начало, нет у революции конца".

Есть ли у революции конец, сколько ему виться, какой он толщины, это отдельный разговор. Но крылатое выражение очень хорошо переделывается в другое: "Есть у покаяния начало, нет у покаяния конца". Ну не думаем же мы, что после Страшного суда праведники отряхиваются, как собаки, которых обдали ведром воды, и бегут себе к Богу? Вечная жизнь без вечного покаяния - это ад.

Это плохая новость? Только для тех, кто знаком с покаянием по садомазохистскому христианству. Настоящее покаяние - это не знакомство с Хайдом и Смердяковым, Дартом Вейдером и Фантмасом в себе, это знакомство с собой во Христе, а знакомство с Богом. Потому что Бог есть Слово, и человеку дана способность цитировать это Слово, и когда человек говорит "согрешил я", творение слышит: "Да будет свет". И становится светло.

Каялся ли Христос? Конечно! Когда Он на кресте сказал "Прости им", это ведь было покаяние за всё то, в чём его упрекают неверующие - что не смог, не успел, не обратил. Бог кается, что бессилен перед человеком, и поэтому Бог прощает людей. Всех. Только одни распоряжаются этим прощением, чтобы вечно быть в аду, а другие - надевают это прощение на штык апостолу Петру и бегут в Рай. Ну его, прощение, Ты нам Себя подавай!

Бег в Рай начинается на земле. Это и есть Царство Небесное, пришедшее в силе. Начинается с прощения, разумеется. Бога простить, людей простить, себя простить. Себя? Не жирно ли будет? Не откроем ли врата самолюбованию? Так о том и речь - есть у покаяния начало, нет у покаяния конца. Но - только покаянию за себя, а не его антиподу и подмене - покаянию в чужих грехах.

МЕЖДУ ПУБЛИЦИСТИКОЙ И ПОКАЯНИЕМ

Граница между христианством и псевдохристианством очень тоненькая, хотя не размытая, чёткая. Христианин не скажет другому: «Ты ведёшь себя не по-христиански». Христианин постоянно говорит это – но только самому себе.

Исключение составляет проповедник (фельетонист, публицист, пророк), но лишь потому, что проповедник либо говорит «мы» - «мы все, здесь стоящие и слушающие, плохие христиане, не христиане», либо говорит «оно»: «государство», «народ», даже «Церковь». Здесь тоже очёнь чёткое различие крохотных акцентов: обличаем ли мы какого-нибудь Латунского (пусть этот несчастный герой «Мастера и Маргариты» побудет символом бесчисленного множества предателей правды, лакействующих демагогов) или то огромное зло, которое сделало Латунского Латунским.

Христианин, который говорит другому «ты не ведёшь себя не по-христиански», конечно, тоже христианин, но христианство для него лишь теория, прокрустово ложе, линейка, идеология. Бог для него ещё впереди – там, где Бог, человек замирает, немеет, видит лишь своё отражение в отполированной до блеска бесконечности. «Боже, милостив буди мне, грешному». Тут  заканчивается Ветхий Завет с его обличениями неправды, и начинается Новый Завет.  Тут начинается покаяние, радостное и светлое.

Люди, говорящие: «Я не исповедуюсь, потому что не вижу смысла рассказывать о своих недостатках», видят исповедь извне. Они не знают, что исповедь – вовсе не рассказ о недостатках. Исповедь – это рассказ о решимости избавиться от недостатков. Исповедь, покаяние – это величайшая добродетель человека, это вершина героизма, это полёт в небо. Ни на чём так не паразитирует гордыня как на исповеди, именно потому, что исповедь есть момент святости, а вовсе не момент лукавства. Исповедь как раз в том, чтобы победить и лукавство, и недостатки, сказав: «Стоп!» Всё остальное – советы с духовником, жалобы на жизнь, перечисление недостатков окружающих – неизбежная и в этом смысле нормальная часть исповеди, не имеющая, однако, к её сути ни малейшего отношения.

ПОКАЯНИЕ ГОВОРИТ "Я ХОРОШИЙ"

Покаяние со стороны кажется комплексом неполноценности, шизоидным самоугрызением. На самом деле, покаяние противоположно комплексу неполценности. Тот говорит: «Я плохой!». Говорит с разными интонациями. Кто-то грустит о своём недостоинстве, кто-то возмущается, кто-то своим недостоинством щеголяет.

Впрочем, большинство говорящих «я плохой» не идиоты и следуют определённой, очень благородной логике. Человек говорит «Я плохой», чтобы приобрести право сказать: «Ты плохой» или даже «Все плохие». Благородство в том, что соблюдено золотое правило этики: как к другим, так и с собой.

Соблюдение такое же кажущееся, как в притче о человеке, который пожелал, чтобы ему выкололи глаз – лишь бы соседу выкололи оба. Не может быть равенства в смерти, потому что уничтожается сам субъект равенства. Кто называет себя чудовищем, лишь бы иметь право назвать чудовищем другого, тот не благороден, а лукав. Потому что человек не может искренне признать себя чудовищем – а вот о другом может сказать такое с той искренностью, которая вообще-то называется ненавистью.

Покаяние не говорит «я плохой». Покаяние говорит «я хороший». Я хороший, а считал себя плохим – грех лукавства и самоуничижения. Я называл себя плохим, но я лгал, потому что о себе-то я знаю, что я хороший; я просто хотел купить себе право называть плохим другого. А другой не плох, другой точно такой же, как я. Не чудовище, а чудо, только чудо в стеснённых обстоятельствах.

Назвать себя хорошим можно либо от малого знания, либо от большой веры. Восторг перед человеком как явлением природы был, да сплыл. Потому что восторгаться особенно нечем. С точки зрения природы человек не плох и не хорош, но, поскольку смертен и слаб, всё-таки скорее плох. Впрочем, этот восторг перед человеком отнюдь не просветители изобрели. Атеисты лишь воспроизводили восторг перед человеком как творением Божиим.

Увы, этот восторг верующих был деланым – потому что восторгались венцом творения, но убивали этот венец, манипулировали им, порабощали его, Сказать «я хорош» можно лишь на одном дыхании с «ты хорош». Хорош – и потому я не могу судить о тебе как горшечник о горшке, как мать о грудном младенце. Хорош – значит, помимо прочего, непредсказуем, свободен, в руках Божиих, а не в моих.

*

Как там Герцен говаривал? «Вылит колокол не по колоколовски…» Или, грубее говоря, «найдётся на хитрую ж…» Хитрая ж. – это Бог, а штуковина с лабиринтом – это я, а ж… с лабиринтом, соответственно, опять Бог. На каждое новое рождение я нахожу новую смерть. Первая, главная и основная проблема – лунный свет, как говорил Розанов году в 1903-м, а спустя двадцать лет moonshine стало обозначать контрабанду спиртного во время американского сухого закона – лунная ночь, крадёмся с канистрой… В обоих случаях, речь идёт о псевдожизни, которая подменяет собой жизнь. Принять веру, обратиться к Богу – и остаться прежним. Это ведь в 99% случаев так. Формально перемены бывают – повесил меч перед статуей Богородицы, но ведь пошёл языком рубать как мечом, ничуть не лучше. Так то гидальго, а в России – Христос это такой добрый-добрый, Он пришёл, чтобы утешить халтурщика, кое-какера, чтобы пожалеть пьяницу в его пьянстве, облегчить ему похмелье – чтобы развратнику подсунуть девочку, да не отчаивается – чтобы властолюбивого благословить мытарить людей от имени Божьего… Бог это такое перевоплощение Советской власти, которая никому не даст помереть, которая готова на любые гадости закрывать глаза, лишь бы проявлял лояльность. «Папа добрый, Он простит» – простит хамство, невоспитанность и нежелание быть воспитанным, простит лень и слабоволие, простит купание, холение и лелеяние всяких комплексов, вполне, если уж по честному, преодолимых, примет в объятья, зарежет ненавистного старшего брата – ну, я так называю свою совесть – и, обнявши меня за плечи, начнёт горланить со мною песни и смотреть порнушку… Бог хороший, сахарочку Богу… Да, лицемерие и разврат религиозных начальников омерзительны, но в сравнении с нелицемерным расслабоном всех прочих, нас грешных, кадавриков – че-пу-ха…

*

"Покаяние всецелое" - есть такое выражение в церковно-славянских молитвах.

Обычное покаяние (которое лучше, чем ничего, хотя является ничем иным, как ничто, притворяющееся чем-то) кается в том, что плохо выполнял служебный долг, раздражённо говорил с сослуживцами и близкими, объедался, ленился... Такое покаяние и в Освенциме было доступно - разумеется, не заключённым, которые не объедались, а обслуживающему персоналу, если тут уместно слово "обслуживающий".

"Всецелое покаяние" есть покаяние после Освенцима, когда человек кается в том, что вся его жизнь, от чрева матери до ключицы внука, была самообманом и обманом, пустотой, домом с приличной обстановкой, исправным клозетом, чисто убранными комнатами, но домом не на песке и не на скале, а на огромной выгребной яме... Каяться не в том, что был плохим секретарём парткома, а в том, что ты был секретарём парткома. Каяться не в том, что ты сделал недостаточно в обстоятельствах своей жизни, а в том, что ты обставил свою жизнь греховными обстоятельствами. Каяться не в том, что ты плохой человек, а в том, что ты хороший зверь.

*

Старинные пособия учат покаянию, вводя рубрикацию грехов на «против Бога», «против ближнего», «против себя». Освоить такое деление надо, но надо знать и другое: «Что во мне неприятно Богу – что во мне неприятно окружающим – что во мне неприятно мне». Вот последнее – менее всего повод для покаяния, и не потому, что мне в себе не нравятся проблески света, а потому, что сам в себе я склонен возмущаться комарами, а верблюдов и брёвна пребывают в полной безопасности, я их в себе не замечу.

Мнение Бога обо мне тоже не слишком интересно, потому что Бог милостив. А вот мнение ближнего… Люби мнение ближнего о самом себе, как ты любишь своё мнение о ближнем, – и благо ти будет, и наконец научишься каяться по делу, а не по фантазии, каяться так, чтобы тебе было неудобно. Ближний всегда прав, даже когда он не прав! Конечно, сообщать об этом ближнему не нужно и даже вредно для спасения его души, но про себя это знать нужно.

*

Сенека заметил, что грешник подобен спящему: он так же не может покаяться, как спящий не может рассказать свой сон. Сенека, впрочем, говорит о «порочном человеке», но оттенки между «согрешившим», «грешащим», «порочным», «глубоко порочным» такие же зыбкие, как между «клюнувшим носом», «вздремнувшим», «задремавшим», «всхрапнувшим», «заснувшим», «беспробудно спящим».

Спящий просыпается, потому что отдохнул. Совершенно непонятно, почему кается согрешивший. Это нарушение всех законов природы, как если бы пролитая вода взлетела вверх. Ведь грех не отдых, а тяжёлый труд. Можно было бы сказать, «адский труд», но в аду греха не будет, будет лишь желание грешить – у тех, кто туда попадёт – а возможности не будет. Похотливый человек будет пытаться мысленно попрелюбодействовать, да не выйдет – как не выходит заснуть у выпившего кофе.

Начальник созвал совещание и заснул на нём. Такой сон вызывает у собравшихся раздражение, какого не было бы, если бы бедолага умер прямо тут, за столом. Разбудить нельзя – начальник! Можно шуметь, как бы случайно, уронить на пол Библию, из тех, что потяжелее, а лучше трёхтомную. Впрочем, вероятность просыпания мала. Устанет от греха, тогда проснётся. Только «устать от греха» это как «устать от инфаркта». Не та усталость, которая побуждает к движению. Кто согрешил – во всяком случае, кто согрешил на виду у друзей и знакомых – похож на друга, которого вдруг арестовали за торговлю наркотиками. Вычеркнуть из друзей – невозможно, во всяком случае сразу, мгновенно. А если родственник, то и вообще нельзя. Словно геморрой – ни показать, ни даже обсудить. Грешу я, а идиотами чувствуют себя окружающими.

Чуден Бог - точнее, покаяние это чудо. Покаяться - это всё равно, что выскочить из кошмарного сна. Даже не из кошмарного, - из кошмарного иногда выскакивают и по своей воле. Покаяние это пробуждение из сна вяло-серого, засосавшего... Благодать тихо-тихо как-то вдруг проникает в этот сон, словно Орфей и Ад, и подымает к реальности...

*

Грехи, конечно, все мёртвые, но некоторые грехи мертвее других. Самый яркий пример - похоть, которая изначально стоит на очень живой основе из гормонов, эмоций и т.п. Старается пронизать всё существо человека (в отличие от любви, которая в этом смысле не агрессивна, её нужно вплетать самому). В результате человек уже может и состариться, и никакие гормоны в нём не играют, а он всё ещё думает об эротике и сексе, потому что ни о чём более думать не научился. Эта тема пронизала всё его существо. Точно то же может быть с политикой, с властью, с карьерой, с наукой - первоначальный импульс ушёл, и человек существовает в автоматическом, механическом режима. Уже давно он должен был бы уйти из науки в искусство, к примеру. А он проморгал поворот, и вовсе не в любви к науке дело. Любовь к науке очень часто побуждает оставить науку, и этим спасает от науку от тех, кто к ней неспособен, а другим сферам жизни дарит призванных к ним. Так то наука, она сама по себе не грех, а похоть... Тень, ставшая господином. Ноготь, который врос в плоть. Или даже не врос, а просто - омертвевший ноготь, который выдвигается всё дальше и дальше. Китайские красавицы для таких ногтей специальные футляры делали. Покаяние как измерение повседневности похоже на подстригание омертвевшей части ногтя. Из таких мёртвых обрезков, веровали древние скандинавы, сделан корабль, увозящий умерших в небытие.

*Покаяние в России выливается обычно в "говение" - когда по нескольку дней молятся, скребут по сусекам совести и несут в храм всякую дрянь. Ведь корень один у набожного "говения" и того самого г.... Когда коровы (говяды) были нашими священными животными, со всеми капающимися отсюда последствиями. Многие добрые (во всех смыслах) православные пастыри бывали от этого говения в ужасе. До чего же надо было довести культурнейшего франко-руссо-американца о. Александра Шмемана, чтобы он в своих своих дневниках заявил, что исповедь превратилась в психотерапию для бедняков и просто безответственных истеричек, равно как и приравненных к ним невротиков мужского пола, - психотерапию дешёвую и безрезультатную. Милейший и интеллигентнейший о. Георгий Чистяков славился воплями, которыми пресекал бурный поток излияний московской интеллигенции о своей жизни. «О телесериалах больше слышать не хочу!» - бытует рассказ и о таком возгласе священника, который устал слушать покаяние в созерцании сериалов.

Нетрудно понять, откуда такое раздражение. Шмеман был литургист. Он любил богослужение, вникал в каждое слово молитв и писал дивные книги, в которых так описывал богослужение, что даже священники иногда чувствовали: хорошим всё-таки делом заняты! О мирянах и говорить нечего: богослужение после Шмемана – как алмаз после огранки. Чистяков был профессиональным филологом, специалистом по античной литературе, и для него единицей измерения жизни было слово.

Истории Шмеман не любил, и его книга об истории православия хуже тёплого кваса. Неудивительно: история есть не эпизоды, не слова, не книги, а библиотека, океан, то вздымающийся девятым валом, то ласкающий берег.

История и язык – лишь проекция человека. Жизнь каждого человека есть одновременно и одно слово, и поток речи, и частица, и волна. Удивителен параллелизм. Именно тогда, когда торжествовала механика Ньютона, торжествовала казуистика иезуитов, рассматривавшая жизнь как механическую совокупность частиц, деталек, поступков. Сегодня многие священники и в православии руководствуются таким взглядом и требуют не говорить «вообще», а говорить «чисто конкретно» об отдельных провалах. После Гейзенберга стало ясно, что свет одновременно и частица, и волна, - и поэтому духовенство, жаждущее конкретики, вновь и вновь натыкается на «абстрактные рассуждения».

Поэтому сердиться на покаяние «вообще» не стоит. Современная психотерапия, между прочим, как раз предпочитает разговоры не о конкретике, а о «ваще». Частицы – частности, а корабль жизни несут волны, вот о волнах-то и поговорим: ощущения, воспоминания, общее настроение.

Новое в данном случае, как ни странно, хорошо сохранившееся старое. Ведь покаяние в христианстве появилось сравнительно поздно, лет через триста после Воскресения Христова, и это было покаяние именно «вообще». Именно об этом монашество. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Не за что-то одно, а помилуй всего. Все монашеские поучения – не против грехов, а против разных греховных состояний. Уныние – не поступок, не частица, уныние – «вообще». Нельзя же на исповеди сказать: «Я вчера пять раз ленился, восемь раз возгордился, двадцать три раза мечтал поесть клюквы в сахаре». Монах кается в «помыслах», то есть именно в том «взгляд и нечто», что так выводит из себя любителей ясного, точного, определённого.

Грех как тоталитаризм – противен в целом, а вреден частностями. Соответственно, и борьба с грехом – покаяние – похожа на диссидентство: стоим на коленях, а душа парит. В целом ничего сделать не можем, а в частности на порог совок не пустим. А со злом как целым пусть разбирается Тот, Кто Один и одновременно Три.

Всякое покаяние, как и всякий грех, есть одновременно частица - поклон, мысль, чувство - и волна. . Святой Симеон Богослов, который, видимо, не умел бурно плакать, размышляя о своих грехах, выражал надежду, что Бог и крохотную часть слезной капли видит. А кто не святой, тот может надеяться, что хотя капельки покаяния, хотя бы одной несъеденной сардельки, невыпитой стопки, невыматеренного слова достаточно, чтобы вся волна покаяния подхватила нас и внесла в радость Воскресения.

(

"Труднее стать христианином, когда ты уже христианин, чем когда ты им не являешься". Кьеркегор.

ИСКУССТВО ПРОСИТЬ ПРОЩЕНИЯ

Апостол Петр однажды спросил Спасителя, до скольких раз следует прощать согрешившего против нас. Вопрос выдает в Петре человека духовно весьма зрелого, способного к изощренному размышлению над Писанием. Ответ Иисуса на этот вопрос трудно назвать ответом - Спаситель просто возвращает Петру его вопрос, умножив его подобно многократному эху. «Не до семи, а до седмижды семижды раз...»

Пока мы только приступаем к Христу, нас волнует эта - ветхозаветная, общечеловеческая проблема: сколько раз мы должны прощать. Но когда мы становимся посланцами Христа в мире, нас начинает волновать подлинная проблема: сколько раз мы должны просить прощения?

На этот вопрос нельзя ответить никакими словами, на него отвечает благодать Божия и наше сердце, открывающееся благодати. Просить прощения - вот искусство, творящее смирение и святость внутри нас, мир и кротость вокруг нас. Просить прощения - вот что более отвратительно сатане. Он сам готов прощать многократно, но признать вслух свою вину ему невозможно и единожды. Можно искренне простить и при этом удовлетворить своему тщеславию, своей гордыне - нельзя искренне просить прощения, любуясь собой.

Мир сей знает искусство извинения. Вежливость и здравый смысл часто предприсывают и неверующим просить прощения. Но вежливость гласит, что человек, попросивший прощения, должен в ответ получить: «Ничего страшного», «Простите и Вы меня». Аскетика же приучает нас просить прощения без расчета на встречные извинения. Мы извинимся - а ближний лишь удовлетворенно кивнет головой и пнет нас - физически или духовно - несколько раз, приговаривая: «Да-да, наконец-то ты понял, что ты такой есть». И это надо вытерпеть и принять как должное - вот смирение. Вежливость гласит, что извинившийся должен быть виноват, не следует возводить на себя напраслин. Аскетика же учит извиняться, хотя вина не нас, а на том, перед кем мы извиняемся, или на ком-то третьем; мы извинимся несправедливо - но это и будет высшая справедливость, правда Голгофы, искупление чужого греха - и это надо вытерпеть и принять со смирением. Вежливость гласит, что прощение закрывает все счеты - смиренный же извинится - и никакой награды за это не получит, а получит только дальнейшее поношение. И будем мы этому рады, ибо это справедливо по нашим грехам! И так просить прощения каждый день - до семи раз? До седмижды семижды!!!

Сексолог Андрей Зберовский (Зберовский А. Секс с мужчиной: только для женщин! Красноярск, 2000) замечает: "То, что психологи называют поведенческими ошибками, большинство людей считает просто проявлением своей индивидуальности" (11). Вполне секулярная формулировка того, что христианин назовёт покаянием. Покаяние и есть признание того, что я считал своей неотъемлемой, сущностной чертой - не своё, наносное, опасное для меня и окружающих. Поэтому покаяние оказывается связано с исповедью как мысль и речь. Каяться только мысленно, "внутренне", - всё равно, что плескать масло в огонь. Неумение говорить (столь опасное и в сексе) есть не только причина деформации личности - оно и есть деформация.

НЕВЕДОМЫЙ ГРЕХ

Христианство дается нам как милосердие. Крещение есть прощение, опередившее суд, амнистия до приговора. Христос есть Спаситель от справедливого - то есть, прежде всего, от скорого суда. Когда христианство превращается в обличение, в принуждение к покаянию, в угрозу - оно перестает быть христианством и становится обычной религией, не обязательно ханжеской, но обязательно безбожной и бесчеловечной.

Милосердие может осуществляться по разному. Проще всего миловать то, что заслуживает помилования. И на протяжении веков христиане делили грехи на смертные и простительные, на тяжелые и легкие, вводили тысячи оттенков и на каждый оттенок давали - куда ж деться, если христиане! - особое прощение. Милость Христова отпускалась порциями в строгой пропорции с мерой греха.

Только пропорциональное милосердие не исчерпывает всего милосердия Христова. И дело даже не в том, что само деление греха на смертный и простительный - условно, что всякий грех, строго говоря, к смерти, всякий непростителен - если нет Христа. Пропорционально рассуждающее милосердие может быть очень жестоким, ибо оно считает себя вправе указывать человеку пропорцию, и даже еще круглее: говорить человеку о его грехе. «Как же ты, христианин, а совершил...» - вот формула, которая любого христианина довести до озверения.

Полнота Христова милосердия - в том, что Господь не говорит нам о наших грехах - о всех, которые Он видит. В Нагорной проповеди Бог показал, насколько остро Его - судейское - зрение: для него похотливый взгляд равен прелюбодейству, а крепкое словцо - убийству. Но никому, никогда Бог не сказал, какими грехами человек грешен с Его, Божьей точки зрения - ибо это и был бы тот самый Суд, от которого Бог отказался ради Воплощения и Распятия, ради милосердной и спасающей нас по сей день отсрочки. Бог прощает нас «вообще», и милосердие Его прежде всего в том, что мы не знаем, как много Он прощает. Мы залихватски говорим, что Он «взял все грехи мира», не представляя себе, что это за «все грехи». Если бы мы видели хотя бы все свои личные грехи, себя одного - тут начался бы для нас ад, тут бы мы сошли с ума, тут бы мы впали в отчаяние. Господь милосерден и прощает нам грехи, не рассказывая нам о том, что прощено. Он хочет спасти нас, а не свести с ума, вырастить святых, а не шизофреников, без конца оглядывающихся на собственную мерзость. Ему достаточно нашего признания в самом крошечном грехе, который настолько мал, что мы способны его увидеть и не стесняемся о нем сказать - Он ухватывается за него и вытягивает из нас все грехи, словно мышку за хвост. И если мы поступим иначе по отношению к ближним - мы вновь пытаемся уничтожить Христа и Его беспредельное, милостивое милосердие - насадить милосердие жесткое, холодное, убивающее человека.

Такая опасность подстерегает каждого христианина. Крещение не гарантирует от греха; мы вносим в Царство Христово гордыню внутри себя, и рождается новый грех - ловушка специально для христиан. Механизм этой ловушки виден из общехристианской истории. На протяжении веков - не всех двадцати, но по крайней мере тринадцати - христиане обвиняли евреев, что те распяли Христа. Да, распяли! Но весь ужас и глубина греха - в том, что он остался неведом для совершивших его. Большинство кричавших «Распни Его!», так и остались в убеждении, что ничего греховного не совершили. Кто же грешнее: распявшие Христа и не сознавшие греха своего или христиане, кто тыкал их носом в совершенное, призывая понять, что это грех? Конечно, христиане виновнее, ибо христиане спасены безграничным Христовым милосердием, чтобы передавать это милосердие дальше, а не чтобы махать им словно мечом. Христиане виновнее, ибо им Бог неведомые грехи простил и забыл, и не явил, а мы - неведомый иудеям грех не прощаем, или, если и прощаем, то все понуждаем их сознать неосознанный грех. И подлинно христианами в отношении к иудеям мы становимся лишь теперь, когда говорим, что те невиновны в Голгофе. Это не ложь и не лукавство, это величие Христова милосердия!

Самый тяжелый свой грех мы несем, танцуя. Самый яркий наш грех виден окружающим, но не нам. Самый звучный наш грех слышат все, кроме нас. Не беда! лишь имейте веру в Спасителя, и Он простит нам этот танец, эту слепоту и глухоту, не исцеляя нас от них. Но никогда - никогда - увидев чужой грех, не говорите о нем человеку. Прощайте - молча. Прощайте - прощая, а не обличая. Господь сказал мягко: «Не судите, да не судимы будете» - а ведь точнее и справедливее (но немилосердно!) было бы сказать: «Вы не судимы Мною - так не судите!» Он пощадил нас, принимая покаяния в неведомых нам грехах. Пощадим и мы других, прощая грехи, не требуя осознания их - и так поймем загадочные по огромности обетования слова заповеди: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божиими». Не обличители и правдолюбцы - милостивые и миротворцы!

ПОКАЯНИЕ: ЧАСТИЦА ИЛИ ВОЛНА?

Физики долго спорили состоит ли свет из частиц, каждая из которых отделена от другой и движется сама по себе, или свет - волна, непрерывный и единый поток. Спор закончился удивительно: свет был признан одновременно и частицей, и волной.

Покаяние может показаться частицей. Мы слышим призыв: «Покайтесь», молитву «Покаяния двери отверзи...», увещание: «В крещении ты очищен от всех грехов» - и делаем вывод, что покаяние это поступок, разовое действие, подобное выкидыванию мусора. Слава Богу милостивому, Который разрешает нам вновь и вновь приходить в Его храм на таинство исповеди, чтобы выкинуть накопившийся мусор и с чистой совестью идти на свободу. Проблема разве что в том, что Бог усиленно подчеркивает, что прощает нас раз и навсегда, что прощение есть однократный акт - а мы подходим под это прощение вновь и вновь. Более того, по мере духовного нашего роста мы чувствуем, что и самые старые грехи где-то маячат внутри нас, что иногда не грех исповедоваться в том, в чем уже покаяние принесено, что совершенно еще до крещения.

История Церкви говорит о развтии покаяния - от представления о нем как об одной частице (и были споры о возможности каяться после крещения, каяться вторично) и до представления о покаянии как о потоке частиц, потоке многократном, ежемесячном, ежедневном, ежеминутном. Величайшим же откровением о сути покаяния стала святая Мария Египетская, семнадцать лет грешившая и затем сорок восемь лет непрерывно в том каявшаяся. Значит, покаяние - не просто частица, не много-много частиц, но вообще некоторый единый непрерывный процесс, подобно волне катящийся по всей нашей жизни?..

Покаяние - и частица, и волна; и дверь, и путь. По первоначальному смыслу слова «покаяние» есть «поворот», «изменение пути» - и изменение качественное. Жизнь в покаянии так же отличается от жизни в грехе как плавание от ходьбы. Решившись покаяться, мы не просто меняет одну дорогу на другую - мы отплываем от самих себя. Успокаиваться тем, что мы сумели отплыть - в таинстве крещения - нельзя. Тем более нельзя каждый день утром отплывать, возвращаться на берег, гулять там, срывая цветы греха, а вечером отплывать опять - и при этом считать себя моряком. Тогда покаяние не становилось бы волной, а оставалось бы только крохотной частицей жизни.

Отплыть от земли греха необходимо - но как плыть? С глубокой древности жизнь сравнивали с морем; похожа на море и жизнь христианина, в которой корабль - Церковь. С древности же знали два способа направлять корабль: более сложный, по звездам, и попроще - просто плыть, не теряя земли из виду, ориентируясь по знакомым очертаниям. Христианин тоже может ориентироваться по звездам - проблескам Божественного откровения. Блажен, кто имел видения святых или ангелов, кому было дано видеть невидимое, кто сподобился блистательных чудес и по ним определяет всю свою жизнь. Но и без видений, откровений и чудес, даже в полной слепоте мистической мы остаемся христианами. О покаянии такого сказать нельзя. Как только мы перестаем каяться, мы перестаем быть христианами.

Всю жизнь каяться в грехах детства, юности, грехах одних и тех же, отпущенных в крещении или в таинстве исповеди - зачем? Чтобы память хранила знание об опасности греха, ведение о моих наклонностях и привычках, о дикарях, засевших в красивых кустах на недалеком берегу. Постоянно каяться в грехе - состояние противоположное постоянному обсасыванию смачных его подробностей, переживанию греха в уме вновь и вновь, противоположное и шизофреническому самоедству, убеждающему человека, что грех его непростителен. Не детали греха помнить, а грех - как моряк не видит деталей берега, но лишь характерные ориентиры. Помнить, что третья рюмка мне противопоказана, что лично мне надо остерегаться блондинок или, напротив, брюнеток, что масса невинных с виду ситуаций готовы в любой момент извергнуться честолюбием - вот что такое постоянное покаяние. Напоминать себе, что все это - пусть Бог и простил конкретный поступок, хоть я и отплыл от греха - присутствует где-то рядом и, если не держать крепко руль, можно легко врезаться в прежнее зло. В детстве я любил лупить слабых - а сейчас способен к этому? - Ну!.. - Так держись со слабыми особенно смиренно! А как держаться с сильными мира сего - не волнуйся; они тебя сами смирят...

Постоянное покаяние не дает нам углубиться в чащу греха. Если мы будем - как блаженный Августин - всю жизнь каяться в детской краже яблок из чужого сада, нам не грозит опасность украсть у ближнего кошелек. Если же мы решим, что раз та старая кража прощена, то и каяться в ней не надо - на освободившееся место сразу вскочит какой-нибудь новый и худший грех.

*

Покаяние - христианское покаяние, напряжённое, постоянное, принимающее свободу от греха для того, чтобы ещё более каяться - такое покаяние рождается, когда Бог открывается Христом - моим Братом, моим Однородцем. Может простить Всемогущий Творец, Зиждитель Мира, Его Императорское Величество, которому служишь как денщик лейтенанту. А Иисус и простить не может, и служить Себе не просит, а если и попросишься к Нему в слуги, только улыбнётся и вымоет тебе ноги. Самое больше, Господь Иисус вздохнет: "Господи, прости ему...". Или даже - совсем трагикомедия и извращение - даёт нам, людям, силу прощать, разрешать, освобождать другого от греха.

Покаяние знает: Бог жив. Он не только говорил, Он и сейчас говорит. Реальность Божия здесь и сейчас - божественная реальность. Она - страшная. Ханжа говорит: невозможно увидеть Бога и не умереть - а вот я во Христе умру и увижу Бога! Эх, если бы! Христос-то умер не символически, а я во Христе умер (если дерзаю сказать, что умер) - символически, а то и аллегорически. И Бога я не могу видеть, и слава Богу за это!

Христос меня, действительно, защищает - а эгоизм в душе гнездится, тем не менее. Убеждать себя, что этого эгоизма нет или что Христа нет в моей душе, означает лгать перед Богом. Есть и Христос, есть и эгоизм, - Боже, прости меня! Вот это и есть покаяние, это и есть то самое "постоянно молитесь", без которого будет дешёвкой "за всё благодарите". Наше участие в Евхаристии - благодарность не за то, что в душе нет более эгоизма, а за то, что Христос и от этого эгоизма спас и меня, и окружающих. Уж как это получается, пусть богословы ломают себе головы, а покаяние не должно ничего объяснять - оно должно описывать реальное положение дел.

НА КОЛЕНИ!

В наше время многих людей смущает, что в церкви становятся на колени. Очень уж непривычен этот жест для современного человека. Тысячи лет назад на колени становились часто, перед Богом и перед людьми, да еще и сто лет назад перед помещиком на колени опускались. Бог — не помещик, и это даже неверующий человек верно понимает. Он готов молиться сидя, лежа, но на коленях, и не по лени, а из уважения к Богу и к себе, творению Божию.

Бесполезно объяснять, что творение перед Творцом может и на колени встать в знак уважения. Коленопреклонение давным-давно перестало быть знаком уважения (если когда-либо было) к тому, перед кем становятся на колени. Нельзя уважать того, кому нравится, что перед ним стоят на коленях. Богу нравится, когда перед Ним стоят на коленях. Следовательно, Бога уважать нельзя и уж подавно нельзя вставать перед на колени. Это рассуждение действительно для случая, если Бог есть. Но поскольку Бог благ, то не может быть Бога, Которому нравится, чтобы перед ним стояли на коленях, Которому нравится унижать. Следовательно, Бога нет.

Эта изящная логика не может удовлетворить того, для кого Бог не менее, а более реален, чем правительство, кока-кола или инфляция. Бог есть, и Бог — хороший. Это факт. Значит, Богу не нравится, когда перед Ним стоят на коленях. В конце концов, это ведь всего лишь наше предположение. Действительно: ведь это же чистейший перенос на Бога нашего знания о своей собственной психологии. Людям нравится унижать других, но это не значит, что Богу это нравится.

Умер антропоморфизм, представлявший Бога жестоким и злым владыкой. Так, может быть, должен умереть и обычай становиться на колени? Нет, просто в этом обычае обнаруживается другой смысл, связанный уже не с нашим представлением о Боге, а с нашим знанием самих себя. Не Богу, а человеку нужно встать на колени. Нужно именно потому, что это трудно, именно потому, что этому сопротивляется наша туманно-ласковое отношение к себе. Если бы мы были безразличны к этому жесту, он бы не имел смысла. Никто не требует, чтобы мы в церкви дергали себя за ухо, потому что это дерганье не связано в нашей, по крайней мере, культуре, с каким-то культурными представлениями.

Гилберт Честертон написал однажды целый роман о человеке (христианине), который любил становиться на голову. Во-первых, он менял точку зрения на мир, что само по себе увлекательно. Во-вторых, эта точка зрения очень близка к точке зрения Бога: слишком многое в нашем мире лишь кажется нормальным, а на самом деле висит «вверх кармашками». На голову, однако, Церковь вставать не призывает, она ограничивается советом встать на колени. Эффект, однако, тот же. Всё вокруг меняется, и мы глядим на мир не так, как всегда, а так, глядел на него Христос, всегда, даже на горе, бывший неизмеримо ниже Своего настоящего роста, опустившийся в бесконечную глубину смирения, а ставший человеком, что для Бога безусловно большее унижение, чем для человека встать на колени.

я – первый. с конца.

"Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый". Эти слова апостола Павла в чуть измененном виде перешли в молитву, которая постоянно читается перед причащением: "Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз". Это предсмертные слова: апостол был в тюрьме и вскоре был казнен. За его спиной - тысячи километров успешнейших миссионерских путешествий, тысячи обращенных ко Христу людей, и еще более долгий духовный путь: тысячи часов молитвы, тысячи побежденных искушений, тысячи изжитых недостатков. Он - провозглашает себя первым из грешников! Мы - повторяем за ним эти слова. Тысячи и миллионы людей, каждый из которых считает первым. С точки зрения такое смирение так же абсурдно, как и массовая гордыня. Если двое или трое считают себя равно первыми во грехе или во славе - для математики равный бред. Она знает лишь одно первое место.

Святой апостол, однако, не математик. Он иначе воспринимает мир. Во втором письме из тюрьмы он дает нам возможность почувствовать это, говоря: "Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил" (2 Тим 4:7). Эти слова любили ставить на надгробиях профессоров богословия в прошлом веке - но они совсем не профессорские. Эти слова обнаруживают, что и в старости, в конце своего пути, апостол сохранил то же ощущение жизни, которое в самом начале пути заставило его написать коринфянам, поклонникам спортивных игр: "Не знаете ли, что бегущие на ристадище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы - нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное" (1 Кор 9:24-26).

Меньше всего Павел похож на неподвижно застывшего человека, предающегося самоуничижению, на логика, пытающегося разрешить уравнение. Ему некогда ворочать в мозгу мысль о своем первенстве во грехе. Он - двигается, он бежит, он стремится первым добежать до Христа. Даже если бы он не побывал в Коринфе, не видел там знаменитых Истмийских игр с их соревнованиями по бегу, если бы он не упомянул бегунов впрямую - можно было бы догадаться, что перед нами бегун по стилю Павла. Фразы стремительные, так что кажется, что каждая должна быстро кончиться - но фразы практически бесконечные, мысль бежит без передышки сквозь все послания.

Мы стоим - тогда мы не понимаем, как можно быть первым во грехе. Стоит нам побежать - и мы вспомним совет школьного учителя по физкультуре: не оглядывайся. Не оглядывайся, не смотри на того, кто бежит рядом, чтобы не сбиться с ритма, чтобы сохранить устремленность к цели, чтобы не проиграть. Считай, что ты первый - и ты будешь первым. Важно одно: куда мы бежим. Если я стремлюсь к сатане и называю себя первым во грехе - я ищу похвалы сатаны. Если же мы стремимся ко Христу и при этом кричим: "Я первый во грехе!" - "Нет, я! - мы всего лишь просим у Христа помощи. Я - самый слабый, я - самый неумелый, я - самый задыхающийся. Господи, помоги мне и помилуй меня!

Слово "первый", "венец" (то есть, награда за первое место) повторяется во всех священных текстах, цитированных выше. И во всех этих текстах неотступно повторяется еще одно слово: вера. В чем, собственно, заключается бег? "Течение совершил" - "веру сохранил". "Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый". "Верую, Господи, и исповедую...". "Я бегу не так, как на неверное", - значит, бегу на верное. Соревнование - в вере, вера - наша цель, вера - наше движение, вера - наш груз. Во время бега всегда бывает момент, когда кончаются человеческие силы, когда мы начинаем задыхаться, когда кажется, что один у нас выход: сдаться, метнуться вбок, повалиться на обочину и бессильно лежать. Не в человеческих силах добежать до Христа! Не хватит нашего духа, нашего дыхания, чтобы всю жизнь бежать по Евангелию! Перетерпеть эту минуту, вспомнить о цели - не игрушечной, а о Христе - и тогда у нас появится второе дыхание. Это и есть вера. Дух Святой сам задышит в нас, и от нас будет требоваться одно: сохранить это дыхание Духа, подстроить под него наше собственное дыхание, а если собьемся - признаться в этом и опять попасть в лад. Хранить дыхание веры не труднее, чем хранить собственное дыхание - дыхание всегда естественно, мы не задумываемся о нем, оно постоянно, хотя мы не прилагаем к тому никаких усилий. Только не надо зажимать нос или надевать на голову целофанновый пакет (от пакетов этих и этой абсурдной игры ежегодно гибнут десятки детей) - и дыхание нас не оставит.

 В минуту высшей нашей слабости, в минуту сознания того, что я - первый из грешников, что неверие шевелится во мне, приходит на помощь вера. Дыхание ее, дыхание Духа сохраняет нас, если мы храним веру. Вера сама помогает хранить себя, помогает, словно второе дыхание, пробежать христианскую дорогу. Уже не мы дышим, но дышит в нас Дух Святой. Уже не мы глядим - нашими глазами смотрит на мир Сын Божий. Уже не мы делаем - через нас Творец мира продолжает творение. Вот почему именно эти два слова - "верую" и "первый" вспоминаем мы перед причащением Телу и Крови Спасителя, перед тем, как Он войдет в нас. Нет высшей милости, кроме милости соединения с Христом, и в этом соединении каждый - первый. За одиннадцать часов, за сто лет или за пять минут добежали мы до Христа - Господь равно примет всех, ибо Он - подлинная цель, и важно не время, а Он Один. Так, сознавая первенство в недостоинстве, мы обретаем первенство во Христе и сознаем, как живы и подлинны слова апостола: "Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый. Но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение, в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной. Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу честь и слава во веки веков. Аминь".

В сущности, о том же (только намного проще для современного человека) сказал Иосиф Бродский: “Жить просто: надо только понимать, что есть люди, которые лучше тебя”.

*

Покаяние похоже на подъём на воздушном шаре: нужно сбосить тяжесть, мешок с песком. Кающийся, однако, не считает себя безгрешным, особенно, если он верит, что Бог принял его покаяния. Во-первых, с высоты покаяния лучше заметны следы своих бывших прегрешений. Так с высоты полёта бывают заметны следы зданий, исчезнувших тысячу лет назад и незаметных тем, кто на земле. Во-вторых, тому, кто уже поднялся в воздух, очевиднее, как далеко до неба. Стоящий на земле это расстояние недооценивает - он ведь сравнивает небо с тем, что видит, а видит он ближе, чем поднявшийся в воздух человек.

*

Дурылин более всего ценил на свою брошюру с призывом брать Царьград, не свои труды литературоведческие, а сборник стихов против смертной казни "Смертная казнь", изданный им в 1906 году, когда был разгар правительственного террора. Посередине 1906 и 1926 г. Дурылин побывал священником, дружил с Флоренским-Новосёловым-прр., а вернулся к главному: есть раскаяние. Он ужасался тому, что Одоевский и Жуковский были в защиту смертной казни. Одоевский писал: "В природе нет раскаяния, нет прощения. Система раскаяния есть до некоторой степени система опасная, ибо сравнивает человека, легко провинившегося, с закоренелым преступником, догадавшимся раскаяться. Тут дело в нескольких минутах".

Для материалиста есть природа, в которой покаяние - минутное, то есть маленькое, дело, ничтожное по сравнению с тем, что делается в течение дня, года, десятилетия. А Христос, когда прощает разбойника - "Христос - Реалист: он знает, что иная минута - перевешивает всю грузность Времени Времён, - и оттого несёт людям свободу" (Дурылин, 2006, 796).

В "природе" покаяние презирается за ничтожность, в Боге - возносится выше всего. Иначе победил бы тот, кто украл - и передал украденное сыну и правнуку; продержали сто лет, значит - ваше. Иначе правда была бы за теми, кто уничтожил целую страну, поработил миллионы людей и - просидел на престоле тридцать три года. Да и половины срока хватит, чтобы свобода, правда, нормальная жизнь показались идеалистической выдумкой. Да в России миллионы людей верили, что коли удалось процарствовать на Эстонией или Чечнёй несколько десятков лет, так эти страны уже и исчезли, и нет вопроса эстонского или вопроса чеченского. Убил буржуя, взял его заводишко - и теперь главное потянуть время, потянуть... Вот здесь Бог, каков Он в Ветхом Завете, со всею мощью заявляет: "Не выйдет! Я - помню. Я - отомщу!". Не смертной казнью, нет, а - восстановлением правды, то есть, Христом. Смертная же казнь - то есть, ад - ничего не восстанавливает и не исправляет, а потому и нет в Боге смерти даже для Иуды.

*

*

Покаяние напоминает качели: чтобы один край доски поднялся к небу, другой должен опуститься как можно ниже. Исповедник, прощающий грехи, тут нужен как средняя точка, на которую положена доска. Когда же покаяние превращается в средство подчинения исповеднику, - это всё равно что усадить священника на противоположный край доски. К небу не подымется тогда никто, все останутся в одной плоскости.

*

Отец Александр Мень сказал прихожанину, который жаловался на знакомых:

" Ну что, размазать их по стенке?... Станьте для них светом!" (Илюшенко, 244).

То же самое у Вудхауза в "Дяде Динамите" - девиз Динамита: "Свет и сладость!!!" Проблема лишь в том, как выбиться из оппозиции "жёсткий/мягкий" в "светлый/тёмный". То есть, "как" - понятно: покаянием. Нельзя каяться в жёсткости или мягкости, а в тёмности - вполне. Не будь мрачен. Мрачный, тёмный - уже не человек, а тень самого себя, причём тень распоряжающаяся.

Современный человек недолюбливает христианство как эксплуатацию чувства вины. Правильно делает! Христианство есть покаяние, а не чувство вины. Разница такая же, как между костром и чувством холода. Хуже христианства, которое подменяет покаяния чувством своего недостоинства, только подмена покаянием чувством своего достоинства, кто бы этим ни занимался. Самый просто способ снять с себя вину – упорядочить мир, который пришёл было в раздрай после греха. Довели человека до самоубийства? Организуем ему пышные похороны с отпеванием, а в идеале ещё бы и найти священника, который откажется отпевать самоубийцу и вволю его изругать. Тогда в самоубийстве будет виноват ханжа, а не мы.

Ответственность в русском языке происходит от слишком невнятного «ответ». В романских языках уцелел корень «спон»  - от латинского «спондео», «отвечаю». Это произносил отец девушки, обручая её с женихом. Отвечал за приданое, за то, что девственница и пр. То же «спон» в «спонсоре» - это поручитель, который в случае неявки обвиняемого будет отвечать деньгами, а может, и жизнью.

«Вина» - всегда перед кем-то. Древнеримское право считало, что человек не может быть виноват перед собой. Но превращать Бога в Того, перед Кем виноват? Страшная кукла выйдет, а не Бог.

Закон делает человека объектом, а благодать - субъектом. Человек не просто легко утрачивает человечность. Человек изначально не человечен, а социален. Он сперва стадное животное, и лишь очень постепенно творится и творит себя как человек. При этом "ответственность", "вина" - не меняются как слова и отношения, но меняются те, кто принимает их на себя. Человек коллективный иначе понимает ответственность, чем человек персоналистичный. Стадность особенно деформирует отношения с Богом, этим источником человечности и личностности. А ведь вопрос не только в сознании  личной свободы, но в том, каков мир - вижу ли я пространство и материал для реализации своей свободы или я вижу отсутствие материала, отсутствие возможностей. Проблема советского человека в том, что он воспринимал мир как обледеневший карцер. Это деформировало и свободолюбие, и религиозность, и ответственность. Хуже всего, что большинство населения состояло и состоит не из советских людей, а из бесчеловечных, а часто и античеловечных стадных организмов, которые отрицают возможность и своей ответственности, и своей вины.

Вина так же не противоположна ответственности как спасение не противоположно творчеству. А ведь Бердяев противопоставлял спасение и творчество. Что ещё важнее, их противопоставляли (запрещая творчество - подчиняя его спасению) многочисленные враги творчества. Сознание вины и сознание ответственности убивают душу одинаково, когда это именно сознание, а не взгляд, обращённый к другому. Эгоизм, гордыня, замкнутость искажают любое понятие, самое светлое. Стадность - самая опасная форма эгоизма.

*

Покаяние, как всё человеческое, склонно обесчеловечиваться (и вот здесь приставка "бес" очень уместна - "бесовщина" не есть нечто отдельно, но есть отсутствие человеческого). Объективация глубже и разврата, и ханжества, ибо она порождает и разврат, и ханжество. Разврат начинается с того, что человек устанавливает ("принимает") для себя внешние нравственные ограничения и нарушает их. Ханжество - соблюдает. (Лицемерие - делает вид, что соблюдает, а само нарушает).

Всякие внешние параметры - это сеть, ячейки которой слишком крупны, чтобы задержать человека, и слишком мелки, чтобы не сковывать человека. Об этом - притча про белую обезьяну, про то, что всякое внешнее ограничение уже ведёт к смерти, ибо не жив человек, который только и думает про то, как бы не думать о белой обезьяне.

Человек в школе изучает систему географических координат. Однако, безумен был бы человек, который бы жил только на пересечении мериадана с параллелью, полагая, что между ними ничего нет. Каяться в "прелюбодейных помыслах" - всё равно, что писать в адресе: "город Москва" и даже не указывать - в России ли в США. Было бы ошибкой, однако, до бесконечности конкретизировать обстоятельства греха на радость любителям нравственных казусов. Это - всё равно, что писать в адресе: "Москва, обои в цветочек, в нижнем дальнем углу чернильное пятно, на паркете пятно от пролитого кофе". И слишком приблизительный адрес, и слишком детальный не помогают найти главное - адресата. Покаяние заключается не в уточнении своих координат, а в уточнении себя. Один человек жил в квартире с пятном на паркете - и он святой, а другой поселится в той же квартире - ан этот грешник.

Не вполне ясно, есть ли что-то объективно греховное. Существует ли предмет, который был бы идолом в отсутствие идолопоклонника? Скорее всего, - нет, ведь творение "добро зело". Существуют ли предметы, несомненно имеющие значение идола, но не обязательно объекты идолопоклонства? А как же! Московские газетные ларёчки вовсю торгуют дешёвыми золочёными фигурками, изображающими зодиакальные созвездия - в том числе, очаровательные, но несомненные золотые тельцы. Тем не менее, даже самые сдвинутые на борьбе с язычеством персонажи не обращают на оных тельцов никакого внимания.

Кошмар в том, что для поклонения золотому тельцу менее всего нужен золотой телец и что никто не может предсказать, из какого г... он вылепит себе очередного идола. В идолопоклонстве, в грехе вообще каждый - Микеланджело. Каждый созидает себе идола оригинальнейшего, неповторимого. Классическими образцами при случае не брезгуем, но всё-таки главная опасность в том, что мы сами себе свяжем и слепим. Покаяние и есть величайшее из географических открытий: путешествие с целью обнаружить, где я живу, какой пирамиде покланяюсь, чем от всех отличаюсь, как использую для греха то, что нормальные люди используют для добродетели.

*

Хороший врач может (и даже обязан) не просто объяснить больному, в чём его болезнь, какое будет лечение, какие нужно принимать лекарства. Хороший врач должен ещё взять с пациента расписку, что он выслушал его наставления и понял их. Такие расписки в реальности бывают довольно пространными, в том числе в нихзамечательный пункт о том, что пациент осознает и понимает: методы лечения и назначаемые лекарства могут быть изменены по усмотрению врача в любой момент.

В дешёвых поликлиниках таких расписок не берут. Там вообще нет пациентов. Там есть только больные. Эти больные требуют, что им не говорили, какая у них болезнь - особенно, если это болезнь смертельная. Эти больные слушают вполуха указания врача, не выполняют их, и очень удивляются, если врач меняет лекарства. Эти больные вообще чаще всего к врачу не ходят, а вспоминают, что врач прописывал им десять лет назад, или спрашивают у соседки, что врач прописывал при схожих обстоятельствах.

Церковь не столько больница, сколько именно поликлиника. От верующего зависит, будет он искать в Церкви дешёвую советскую медицину или нормальную. Очень часто человек идёт в Церковь потому, что сам поставил себе диагноз, и не хочет спросить священника, чем он болен. А покаяние-то не в том, чтобы сказать, чем болен, а в том, чтобы перечислить симптомы и закончить главным: так болен, что не знаю, чем болен, и даже так болен, что и не чувствую боли, а лишь "окамененное нечувствие". Пациент-прихожанин просит диагноза, больной же прихожанин требует: "Я болен тем-то, лечите меня так-то". Такой больной (не пациент, то есть, не христианин) будет страшно удивлён, если священник сперва, к примеру, разрешит причащаться часто, а потом попросит причащаться пореже - что за непоследовательность?! Все причащаются часто!! Пациент хочет избавиться от болезни, больной дорожит своей болезнью - у него больше ничего нет, его болезнь есть его оправдание, индульгенция на лень, халтуру, а иногда и прямое хамство. Духовная жизнь при этом часто сводится к известному анекдоту: "Доктор, а доктор, у меня ноги чернеют! - Гм! А Вы мыть их пробовали? - Пробовал, не помогает, опять чернеют!".

*

Покаяние говорит: "Я грешен". Антипокаяние соглашается: "Ты грешен". Покаяние говорит: "Мы грешны". Антипокаяние возражает: "Ты грешен". Покаяние говорит: "Ты можешь покаяться". Антипокаяние говорит: "Могу, но не в чем". Антипокаяние либо не видит неудач и ошибок, либо считает их неизбежными. Когда антипокаянию говорят: "Ты мог, можешь, сможешь", оно отвечает: "Я не мог, не могу и не смогу, ибо мир таков, что я не могу. Сам Бог не сможет сдвинуть меня".

Покаяние же говорит: "Я не могу, но надеюсь, что смогу, верую, что смогу, хочу смочь". "Я не могу, хотя это возможно, я не могу, но с Богом - смогу". "Роза есть роза есть роза"... "Я не смог, потому что это невозможно, потому что невозможно"... "Я не смог, потому что я не смог, потому что я не смог"... "Я не смог, потому что Бог хочет, чтобы я смог это вместе с Ним, а не без Него, смог с Ним сейчас то, что не смог без Него вчера, не смог не потому, что Он виноват, а потому что я не смог...". Тавтология. Мантра. Благодать превращает тавтологию в поэму, а без благодати и "Евгений Онегин" тавтология.

*

Таинственнее всего то, что в глазах даже неверующих неразрывно соединены исповедь и покаяние. В 1987 году после фильма "Покаяние", символа перестройки, все звали к покаянию друг друга и народ в целом. Многие каялись: публично, сильно каялись, выказывая неподдельное чувство, и сразу за тем устремлялись вперед, словно все им простилось.

Между тем, как ни загадочна способность человека к покаянию, а всё же Церковь изначально считала и считает таинством не угрызения совести, не просьбы о прощении, а - исповедь, процесс, в сущности, информационный, а не эмоциональный, простую передачу информацию о содеянных грехах.

Насколько верен такой подход к человеку, хорошо видно на примере той же перестроечной покаянной горячки. Произнесено было много горячих слов, высказано множество сожалений, но ведь почти ничего не исповедано - каялись вообще, не делясь с нами конкретной информацией о своих прегрешениях, будто она неважна, коли есть чувство покаяния.

Так никто почти ничего не узнал о грехах застоя, а что знаем - знаем из взаимных обличений ленинцев. В итоге: прежние лица, прежние повадки и грехи. Покаяние без исповеди оказалось бесплоднее молотого кофе. И дело не в том, что политики попались какие-то неверующие. У верующего человека тоже покаяние на первых порах по привычке легко сползает в самооправдание: мне помешали - я упал, меня разозлили - я разозлился, меня обидели - я обидел. Меня соблазнили мини-юбкой и вообще меня соблазнили.

Публичное покаяние без публичной исповеди, впрочем, возможно только в стране с многовековой христианской традицией, где даже человек, никогда не бывавший в Церкви, знает о тайне исповеди. Действительно, исповедь не только таинства, но и тайна. И все же, исповедь в подлинном, а не переносном смысле слова, возможна лишь со священником, в присутствии кого-то третьего, помимо себя и Бога.

Нечистой совести совершенно безразлично, в присутствии одного человека или тысячи говорить о своей нечистоте; качественная разница есть лишь между нашим уединением с Богом и нашим обращением к Богу при свидетеле. Если таинство крещения начинается с обращения к Богочеловеку Иисусу, то таинство исповеди начинается с обращения к человеку.

В древней Церкви исповедь совершалась обязательно публично, всем присутствующим в храме следовало сообщить о своем грехе. Не от снисхождения к кающемуся церковная традиция со временем предпочла исповедь тайную, перед одним священником - из снисхождения к окружающим! У них может хватить сил не подражать чужому греху - но у кого, кроме Бога, хватит сил все простить и забыть? В каждой исповеди совершается такое чудо - прежде всего, со свидетелем, со священником.

Уже в пятом столетии, когда тайная исповедь сменила публичную, сложили священники молитву, в которой сравнивали себя с умывальником, куда стекается всякая грязь - и чудо в том, что эту нечистоту Бог убирает из души и, между прочим, из памяти исповедающего.

Неохота на грехи

Покаяние есть разгребание грязи. Человек, естественно, думает не столько о том, куда он сваливает грязь, что переживает Бог, Которому вываливаются грехи, сколько о себе, любимом, о том, что не хочется копаться и пачкаться.

Но для себя человек, разумеется, оправдывает нежелание каяться заботой о Боге, а не о себе. Так, если предстоит какое-то неприятное дело, мы ищем тысячу благородных причин, чтобы им не заниматься, только главной не называем: не хочется мараться. И грехи-то маленькие, и раз уж я признал эти грехи грехами, так уже как бы покаялся, зачем ещё и священника с Господом Богом ими беспокоить, да отложу до другого раза.

Более того: в маленьких грехах как-то неудобнее каяться, чем в больших. Убил человека — вот это грех, в таком можно каяться со слезами, от всего сердца. А украл на работе лампочку — ну как в этом каяться, это не величественно, а смешно.

Однако, во-первых, и убить человека — ничего в этом нет величественного и грандиозного. Во-вторых, маленький грех, если к нему добавляется грех нераскаянности, начинает со страшной скоростью увеличиваться. Нераскаянность — дрожжи, и в соединении с грехом она производит поистине вселенские эффекты: если мы не забыли грех, а, зная его, отложили в нём покаяние, в душе будет разбухать вонючее склизкое пятно.

Мир покаяния

Покаяние открывает особый мир, в котором особая жизнь. Мир покаяния - это самый обычный мир, с обычными людьми и обычными поступками. Но обращение к Богу изменяет то, на чем стоит мир: причинно-следственные связи. В "обычном" мире, мире зла поступки, как правило, необратимы. Сделанного - не вернешь, вылетевшего слова не поймаешь, единожды солгавши, кто тебе поверит и так далее, и тому подобное.

Мир Божий не знает необратимых последствий: любое зло может быть исправлено, если мы попросим об этом Бога. Покаяние и есть такое прошение: об исправлении себя, согрешившего, об исправлении зла, которое мы причинили людям. Исповедь Богу отличается от исповеди психоаналитику тем, что врачу мы говорим о том, как нас уязвляли окружающие, как нас исковеркала среда, как на нас повлияли обстоятельства, а Богу мы говорим о том, как мы уязвляли окружающих, коверкали среду, портили обстоятельства.

Мир покаяния - мир Христов, ибо здесь даже смерть перестает быть необратимым процессом и побеждается воскресением; что уж говорить о таких "мелочах", как недальновидность, ложь, ненависть, воровство - далее везде. Часто нас удерживает от покаяния издевательский шепоток невидимого собеседника: "Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - в рай не попадешь". Настоящее же покаяние открывает дорогу не к новому греху, а к новой жизни, к победе над старым грехом: поэтому так нервничает искуситель.

Комната покаяния

Притча о мытаре и фарисее, начинающая подготовку к Великому Посту, в богослужебном порядке совпадает с началом исполнения песни: "Покаяния двери отверзи ми...".

Куда ведут эти двери? В собственную душу, никуда более. Подготовка к покаянию начинается с обращения внутрь себя. Здесь первое условие: трезвость, умение видеть и быть честным. Этим качеством в равной степени обладают и фарисей, и мытарь.

Оба не лгут: один оглядывает внутренняя своя и констатирует: "Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю" (Лк 18 12).

Другой видит нечто такое, что предпочитает в доме Божием вслух не выговаривать. Это - самоанализ, явление драгоценное, для покаяния необходимое, но еще не покаяние. Да, комната нашей души может быть чисто прибранной, аккуратно обставленной, без единой пылинки - а может быть грязной помойкой.

А может быть ни такой, ни сякой, просто средненькой мещанской комнаткой, в меру пыльной, в меру и прибранной. Это не страшно. Когда император Тит вошел в Святая Святых иерусалимского Храма - не из желания покощунствовать, просто из любопытства - когда он вошел внутрь самой души иудейского народа, он обнаружил плохо прибранную, пыльную комнату. Ничего удивительного, ведь женщины в Святая Святых не допускались, да и первосвященник входил туда лишь раз в год!

Покаяние начинается, когда мы осознаем, что эта комната пуста. Чистая или грязная - в ней нет Бога, и этим она отличается от алтаря. В другой притче Господь изобразил человека, который выгнал из души всех бесов, убрал внутри - а Бога не впустил, и бесы возвращаются в еще большем числе.

Но фарисею-то что может помешать допустить внутрь себя Бога, стремящегося с небес в душу человеческую? А зачем ему Бог? У него и так "все схвачено", все в порядке, все чисто. И вот, так начинается фарисейство - когда с порога покаяния человек (или целое сообщество) сворачивает в сторону самодовольства, а не в сторону богодовольства. Конечно, лучше, чтобы всюду было чисто - но без Бога и нравственная, и плотская чистота не то, что теряют смысл - а просто и не имеют смысла изначально.

Чистота в комнате, когда гостя не пускают на порог, чтобы тот не наследил, не поломал, ни протер чего - это чистота бессмысленная. Особенно, когда стучится в душу Бог - не гость наш, а Хозяин. Чистота хороша только как приготовление к посещению Божиему, только как часть покаяния - и отвратительно грязна наша чистота, если она отгораживает нас от вторжения Бога, говорит Ему: "У меня все хорошо, проходи дальше - к мытарю".

"Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится", - закончил Иисус притчу о мытаре и фарисее. Греческие современники Господа говорили: "Молния не ударяет в низины"; они верили в Зевса-Громовержца, и потому так ценили всякую славу, что она возвышала человека, приближая его к Богу.

Иисус знает, что Бог - не Громовержец, и возвыситься до него славой невозможно; Он - поток, который именно в низины стекает, и наполняет ту душу, которая поднимает не себя, а задвижку, отгораживающую нас от Бога - "двери покаяния". И покаяние, это важнейшее из движений Духа Святаго, затопляет того, кто готов хоть бы и умереть, захлебнуться, лишь бы не оставаться безводной пустыней.

* * *

Покаяние по-гречески "метанойя". Ну, "мета" - это понятно, "выше". Метафизика - выше физики. Метанойя - значит, кончай ныть. Не ной! То есть, не праведник и не тонешь.

* * *

Инна Руденко (Комсомольская правда, 8.10.2003) защищает Церковь а ля Вольтер, ссылаясь на слова Челентано, который ей сказал: "Я стал ходить в церковь. Христос для меня - тормоз". Видимо, о том, что означает "тормоз" на современном жаргоне, журналистка не подозревает. И хорошо, иначе бы не вышло так саморазоблачительно для тех, кто Бога ставит на службу своим страстям, превращая Его в средство очиститься, чтобы с новыми силами грешить. Так древние римляне вызывали у себя перышком рвоту, чтобы можно было еще погурманствовать. А Творец - не перышко!

*

От каждого по потребностям. От Лиотара и вообще от героев тоски - покаяние. Потому что кто сказал лучше из современников:

"Если бы мы набрались храбрости и взглянули в лицо сомнениям, которые таятся у нас в глубине души, то ни один из нас не смог бы выговорить без стыда слово «я»".

Покаяние борется не с грехом. Покаяние борется со стыдом и с тем, что защищается стыдом - именно с этим лукавым "я".

*

"Титанику", огромному пароходу. понадобилось столкнулось с айсбергом, чтобы затонуть. Святые видят сатану - огромную гору адского холода. Нам, безгрешным, чтобы сбиться с курса довольно и льдинки. У кого запас плавучести почти нулевой, того и серенький среднерусский дождик повергнет на весь день в уныние.

*

У человека, живущего в состоянии постоянной катастрофы - от колыбели - отсутствует сознание катастрофичности. "Пробудиться" для него означает осознать, что он не во дворце, а в выгребной яме. Но обычно он полупросыпается - т.е., ресентимент приобретает, злобно ругает выгребную яму, в которой живет, но при этом бездействует так, словно он во дворце.

"Покаяние" как изменение - редчайшая вещь. Человек ищет выхода без изменения жизни. У него нет работы - он не будет искать работу, он будет искать денег. Он живет один в трехкомнатной квартире, стар и болен - будет искать святого, который бы приходил и ухаживал за ним, не претендуя на квартиру или плату. Сдать квартиру он не захочет, уверенный, что его психика этого не выдержит.

*

Покаяние возможно в мелких грехах, но есть такие крупные грехи, что в них и каяться словом нельзя, можно ли бессловесно преклониться перед Богом.

Покаяние часто сводят к осознанию того, что в гардеробе есть скелет. Этот скелет нужно вытащить и похоронить, и впредь никакие скелеты в гардероб не помещать. Такое покаяние - дело стыдливое, но не такое уж трудное. Значительно сложнее понять, что в гардеробе - живой человек, и мы не даем ему свободы, хотя часто (или даже обычно) это наше подлинное "я".

*

Это только кажется, что нам от Бога скрывать нечего. Мы путаем Бога с совестью, с самосознанием, в общем - с собой. Бог не все желает видеть автоматически, Он на многое закрывает глаза не из попустительства, а из вежливости. И человек здесь - не обязательно священник, но живой сосед - бывает очень полезен, потому что если мы утверждаем, что от Бога нам скрывать нечего, а от человека это скрываем, то в этом есть логика, но нет веры в силу Божию (которая может дать священнику целомудрие и мудрость в отношении к чужим грехам) и нет знания о своей слабости.

*

Психотерапевт как учёный обязан исходить из того, что ошибки в отношениях человека и Бога быть не может, потому что Бог не поддаётся экспериментальному наблюдению. В результате психотерапия занимается ошибками, которые человек делает в отношениях с собой и с другими (в том числе, с верующими и со своими представлениями о Боге). Ошибки же в отношениях человека с Богом должен исправлять человек, и это прекрасно.

*

Невроз разбивает человека на части. Хороший – отдельно, плохой – отдельно. Джекил и Хайд. Мадонна и проститутка. Святой и подонок. Части эти отчуждены друг от друга как раб от рабовладельца. Конечно, обычно человек полагает, что хорошее в нём господствует над плохим. Но может сказать и обратное. Дело в другом: надо заговорить как единое существо. Поговорить и о хорошем, и о плохом в себе. Это и есть покаяние.

*

Грехи разные, моменты в жизни разные, темпераменты разные, поэтому и каяться нужно разнообразно. Иногда нужно запоминать грех навсегда, иногда нужно забывать его. Иногда нужно подробно анализировать грех, чтобы предотвратить его повторение, чтобы избежать самообмана – якобы случайно вышло. Иногда нужно в механику не углубляться, а выкинуть прочь. Иногда нужно каяться прямо Богу, иногда сперва человеку, перед которым согрешил (впрочем, это – всегда), а иногда – стороннему, объективному свидетелю, чтобы не впасть в самообман – мол, я уже покаялся. Иногда нужно вспоминать слова Писания о том, что Бог несёт на Себе наши грехи, они Его мучают, даже после того, как мы в них покаялись. Иногда нужно вспоминать, что это всё-таки лишь сравнение, антропоморфизм – уподобление Бога человеку, поэзия.

Можно сказать, что наши грехи суть гвозди, вбитые в запястья Иисуса, но можно сказать, что наши грехи для Бога всего лишь пыль, которую Он собирает в мешок и несёт – нет, не на спине, а где-то в недрах Своего кармана. Всё-таки слишком велика разница в размерах между человеком, пусть даже всем человечеством, и Богом. Когда человеку кажется, что от его грехов плохо Богу – даже после исповеди, именно после исповеди – это своеобразная гордыня или, говоря языком психологии, невротическое явление. Скорее уж, надо переживать, что последствия наших грехов – даже прощёных – продолжают создавать неудобства людям, так что Богу приходится творить чудеса, чтобы вернуть всё к тому, как должно быть.

*

Человек есть фонтан любви. В этом правда гордыни и самолюбования - да, фонтан! Прелесть что за фонтан!!!

Одна проблема: обычно это замёрзший фонтан. В нём не поплескаешься, и от жары он не спасёт - а вокруг-то жара...

Покаяние - оттаивание.

*

*

Покаяние в византийских текстах обычно отождествляется со слезами. "Слёзы покаяния". Тексты чужих покаянных молитв можно сравнить с глазными каплями "Искусственная слеза". Они смягчают сухость. Разумеется, это не означает, как и в случае с воспалёнными глазами, что можно закапать - и опять пялиться на то, на что не надо.

*

Из книги Арранца ещё. Три глагола традиционно выражают идею прощения в молитвах: остави, ослаби, прости. "Оставь", "афите" - обычно для Евангелия ("оставь нам долги", "во оставление грехов"), и именно "оставь", "оставление" там, где в синодальном переводе говорится "прости", "прощение". "Ослаби" встречается лишь в Деяниях и Посланиях, всего-то четыре раза, и обозначает внутренний покой и мир. Глагол "простить" вообще отсутствует в Новом Завете. "Оставь", "ослабь" - это смиренная молитва о временном облегчении, "прости" - молитва об окончательном, полном освобождении от греха. Здесь различие, близкое к различию еврейских глаголов "слах", "мхал", "каппер", которые тоже идут обычно в связи к синагогальных молитвах - и так же "каппер" приурочен преимущенственно к Дню Прощения, Дню Суда (Йом-Киппур, тот же корень). Тут "прощение" - абсолютное уничтожение всех грехов.

ПОКАЯНИЕ: ТАИНСТВО ПРИНЯТИЯ ПРОЩЕНИЯ

Просить прощения нетрудно. Я прошу прощения, следовательно, я смиренный и добрый человек.

Трудно принять прощение. Да кто он такой, чтобы меня прощать? Ну да, я его обидел, но он же не стал от этого лучше - напротив, он теперь ещё и обиженный.

К тому же, просить прощения - это мощный педагогический приём. Я показываю тому, у кого прошу прощения, что такое духовное величие.

Принимать прощение, напротив, дело совершенно бессмысленное и вредное для того, у кого я прошу прощения. Кем он себя возомнит!

В крайнем случае, можно принять прощение от Бога. Это возвышает. Вроде как американский президент мне подзатыльник дал. Мы, значицца, с Богом вроде как кореша или сынок любимый с папашей. Я набедокурю, Он прощает.

Исповедь таинство не потому, что человек кается. Каяться можно и дома под одеялом, даже лежащая рядом жена не заметит. Исповедь таинство не потому, что Бог прощает. Бог может простить и под одеялом, не только под епитрахилью. Под одеялом даже символичнее - где согрешил, там и каешься.

Только чтобы никаких свидетелей! Это унизительно для моего смирения. Попы все жадные либо до денег, либо до власти, либо до того и другого и можно без хлеба.

Исповедь таинство потому, что прощение Божие принимаешь от человека. Обычного человека и даже хуже обычного в своей претензии быть свя-щенно-слу-жителем.

Как таинство крещения. Залезть в Иордан каждый может. Согласиться с тем, что иорданизация полезна лишь при наличии постороннего, посредника, пятого колеса в Божьей Колеснице - человеку невозможно. Богу, правда, возможно и это, и даже нужно.

ПРОТИВ ЭМИГРАЦИИ В ЦАРСТВО НЕБЕСНОЕ

Безнравственно эмигрировать из России. Нравственно - переехать жить в США, Францию, Бангладеш, Нигерию. Трагична судьба "эмигранта" - человека, который уехал в США, потому что бранил Кремль, не хотел жить при дурной власти и вот, - живет в США и продолжает бранить Кремль. Получается по анекдоту: "И я могу выйти на Красную площадь и крикнуть, что Рейган дурак!" Ты переехал в США - выходи к Белому дому и там кричи об американском, а не о русском президенте.

Переехал - так переехал. Это и есть покаяние. Лжепокаяние - когда человек вроде бы уверовал, что Бог есть, но использует свою веру не для жизни с Богом, а для разбирательств с грехом. Такие люди отвращают от веры, потому что они демонстрируют садомазохистский комплекс. Из этих людей выходят инквизиторы всех мастей, ханжи, шизофреники от веры. Они вроде бы в Боге, но больше думают не о Боге, а о сатане.

Покаяние - это не разборка со злом, а часть жизни в Боге. Это не "назвать свой грех и отречься от него". Это - обнять ноги Божии. Вот почему нельзя сказать, что Иисус не мог каяться. Кто любит Отца - тот кается. Тот непрерывно меняется в свете и жаре Отчей любви. А вот как раз те, кто по сту раз повторяют, что они великие грешники, но боятся обнять Бога, те - лишь борются с дьяволом, причем без помощи Бога, надеясь земным количеством получить то, что дается лишь небесным качеством. Такое покаяние - такая же буксовка в грязи, как слащавый отказ от покаяния - мол, Бог меня любит, Бог спас меня в Иисусе, я должен широко улыбаться и наслаждаться, а не каяться. Бог-то нас любит, спору нет, но из этого совершенно не следует, что мы Его любим. Покаяние и делает возможным ответ на Божью любовь. Всего лишь возможным. Но ханжество и сюсюканье делают этот ответ невозможным.

Нужно ли и как каяться в грехах, совершенных виртуально (например, по ходу компьютерных игр)?